Тверская деревня

Дом твой пуст, Юра

Его никто не купил, хотя он и выставлен на продажу твоёй дочкой Зиной. Он опустел, когда умерла твоя подруга Люда. Её в доме какой-то пришелец из местных, в чём-то не поладив, ударил поленом по голове, и в больнице она вскоре умерла.

Дом ограбили: всю одежду, всю посуду унесли. Одно время в нём кто-то жил, занавесив окна одеялами, по ночам топил печи.

Затем твоя родня повесила второй замок на дверь, но и это не помогло: пришельцы входили в дом со двора, где прежде жила твоя корова. Из бани твоей всё украли цыгане: лопаты, вилы, топоры и прочее.

Усадьба твоя заросла бурьяном, забор упал. Удивительно, что твои яблони, при тебе обильно плодоносящие, перестали даже  цвести.

Дом приседает на правый бок. Его тянет русская печка. Гляжу я на него, а он на меня глядит и, будто, плачет.

Частенько сижу я на скамье под окном твоего дома, гляжу на упавший забор и наклонившуюся антенну, а за своей спиной будто вижу, как ты с женой Зоинькой, потом с Людой сидишь за обеденным столом. Перед вами тарелки с борщом, на блюде – нарезанный хлеб и домашний сыр. Рядом стоят стопки с водкой или самогоном, которые вы любили с Людой.

Да, ты любил, но пьяным я тебя никогда не видела. Весёлым – да, печальным –да, пьяным и ругающимся – никогда.

Бывало, встретишься на дороге из Никольского с бутылкой в кармане и скажешь: «Ох, тошно мне, желанная, тоскую я по Зоиньке. Вот с кладбища иду. Поговорил с ней. Вроде, легче стало».

Твоих приходов в мой дом я боялась. Чувствовала, что не зря заходишь, что подумываешь о совместной жизни. Оно, вроде, и логично с твоей стороны вдовца, да с моей стороны немыслимо, как ленивой хозяйке, эгоистке, не привыкшей к семейной жизни. Вот ты Людочку и по звал в свой дом. И вместе вы стали опрокидывать стопки, ссориться, мириться, вновь ссориться. Тогда ты вновь бежал в Никольское за бутылкой и жаловался при встрече, что тоскуешь по Зоиньке, а Людка – змея…

Но Людка хорошо о тебе заботилась. Ты был одет всегда в чистое, накормлен вкусной едой, пирогами к чаю. Вместе вы смотрели в свой голубой ящик (его украли) и ты даже дергал струны своей балалайки, пел, мотая головой. ..

Жить бы да жить… Но в один из дней твоего рождения ты всё-таки перебрал и помер.

Теперь я скажу тебе, Юра, то, что не говорила тебе при жизни. Ты был для меня образцом русского мужика, крестьянина, идущего за плугом на слегка чуть пружинящих ногах за своей лошадкой. Я представляла тебя в окопах солдатом в каске, телогрейке, припавшим к ружью или пулемёту, с прищуренным глазом и плотно сжатыми челюстями, ожесточённым лицом…

Я видела тебя на возу сена в кепке, с вожжами в руках, слегка раскачивающимся в такт движения телеги…

Видела, как ладно косишь на лугу траву, изредка отбивая косу бруском. Пот на лбу смахиваешь рукавом. Коса звенит, рядки скошенной травы ровны, от земли  один – два  сантиметра стебельков остаётся: гладко скошено!

Помню, как тачкой возил с лугов сено. Как стоял в лучах вечернего солнца, поджидая свою коровушку, Зорьку, как протягивал ей кусок хлеба с солью…

Помню хромовые сапоги на чуть выгнутых ногах, как ты « дробил»  ими по полу в никольской школе под гармошку…, как дербанил там же свою балалайку и, зажмурив глаза, словно уплыв куда-то в прошлое, пел, сидя на высоком крыльце своего дома…

Помню твоё мужественное лицо с мощными челюстями, довольно жестким взглядом серых глаз, обычно неподвижное, неулыбчивое и суровое.

Однажды видела твой «бой» с соседкой то ли из-за покоса, то ли из-за того, что ты звезданул её бодливой корове камнем в лоб. Соседка нападала на твой забор с руганью. Ты тоже не молчал, отбрёхивался, окатывал её водой из ведра. Кажется, подействовало.

Другую соседку называл ведьмой, а на следующий день беседовал с ней как ни в чём не бывало. Это как у детей: ссоримся, бранимся и тут же миримся.

Бранящиеся нередко кричат друг другу: чтоб ты сдох или сдохла, а на другой день говорят «здравствуй» и мирно беседуют.

Строг ты был, голос имел мужественный без мягких, ласкательных, заискивающих ноток. Любил «резать» правду – матку. Материться умел и по-русски, и по-карельски. Шутливости особой не имел.

В целом был мужиком суровым с нежной душой. Зоиньку свою любил, хотя, как говорят и поколачивал и, порой, придушивал.

В церковь, когда это стало возможным, ты не ходил, Юра, попов недолюбливая. Но слова совесть и справедливость были довольно часты в твоём лексиконе. Частым и горячим было твоё возмущение, что кто-то поступил несправедливо, не по совести.

Любопытно, что твой отец, родом из Мохнецов, был местным художником – иконописцем. Свои иконы он, «сложив в телегу», продавал на местных ярмарках. А в Мохнецах было много людей с фамилией Богомазовы.

Возможно, из тебя получился бы хороший коммунист, борец за справедливость, но ты в партию не вступил, и коммунистов, как и попов недолюбливал.

Кошек любил, собак любил. Сам не поешь, а их накормишь. Бегал к домам дачников брошенных кошек кормить. Один ты и носил им еду в мисках…

Помню, как во время застолья у дачников хозяйка сказала: «Юра, какая красота тут у вас. Ты удивлённо спросил, озираясь: «Где?» Когда я прочитала за столом тебе посвященное стихотворение «Деревенский разведчик», ты не понял: зачем, к чему, и вообще о чём… ходить к одиноким старикам, носить им дрова и воду, проверять – живы ли они в своих домах – норма, зачем говорить об этом, какие-то слова сплетать, блажь это…

Жизнь мою за забором считал потаённой и не только, даже глупой. Действительно, работать надо, а не книжки читать да рукой по бумаге пером скрипеть.

Однако, к глупой, ходил неявно с целью посвататься. Мир праху твоему, Юра, лёгкого лежания на никольском кладбище, покоя душе рядом с любимой жёнушкой Зоинькой.

Эх, Юра, Юра, ты был последним мужиком деревни с косой, топором , вилами и последней коровой…

На память о тебе я взяла со стены твоего пустого дома, с гвоздя, большой хороший серп, а с крыльца щётку с ручкой. Ею удобно смахивать мусор с шестка русской печки.

Твой пустой дом, Юра, влечёт к себе внимание, словно ты живёшь там своим духом. Даже жаль будет, если твой дух из него вытеснят другие люди. Однако, это случится, т.к. дочке твоей Зине он не нужен.

Сын твой умер, зять твой умер, Зина больная, внуки твои и слышать о нём не хотят. А мне этот дом, рубленый твоими руками, и твоё крыльцо,  и скамейка под окном – дороги, как и колодец –журавль на  памятнике карельской деревне, сделанный тобой. Из него ты лет 30 пил студёную воду.

Берёзу твою лохматую с космами подстригли с одного боку, что ближе к электропроводам. Словно, клок волос с головы выдрали…

Спилили под окнами твоего дома и три куста сирени. Зачем спилили? Они росли так деликатно и далеко от проводов, исправно цвели. И ты, и мы на них любовались… Теперь отлюбовались, зато глаза окон твоих смотрятся плачущими.

Вся середина деревни, Юра, ныне стоит без жителей. Она теплится только на восточном( в четырёх  домах) и на западном концах (четыре дома). А при тебе окна светились в тринадцати домах. Убавилось, Юра, и количество алкоголиков: теперь их из коренных всего один остался. А их было их в период перестройки – десять. В основном, они поумирали. Такая вот статистика, дорогой друг.

Из других новостей: соседка твоя, Нина, померла в доме престарелый, соседи с другой стороны дом продали. В деревне, почитай, одни дачники. Я, Юра, теперь тоже хожу с палкой. Если честно, то на душе тошно от всех этих перемен. Без вас, коренных жителей в деревне очень скучно. Но, полагаю, встреча наша не за горами. Тогда и доскажу всё остальное случившееся. А пока: лёгкого тебе лежания на никольском кладбище рядом с Зоинькой, покоя твоей душе.