Тверская деревня

Так говорила моя соседка из деревни Филиха Елизавета Александровна Смирнова. Свое признание о том, что она была в заключении в годы войны, она сделала спустя 60 лет после войны, как-то доверительно расположившись ко мне, уже накануне смерти от тяжелой болезни. В лагерь она попала по приговору военного трибунала в Нарву. Ее преступление состояло в том, что она, работая по мобилизации на военном заводе в Редкино, не подозревая, что он военный, самовольно покинула завод без рапорта начальству. Получила телеграмму из деревни, что родитель тяжко болен и двинулась домой, не сомневаясь в том, что так должно дочери. Начальство узнало про телеграмму, запросило председателя колхоза: так ли уж болен Смирнов? Председатель ответил, что болен, но не очень. Елизавету под конвоем снова водворили из колхоза на военный завод. Там ее и судили и оттуда отправили в лагерь под Нарвой, в Эстонию. Через 1,5 года по амнистии колхозницу выпустили. Однако, ей в лагере понравилось, потому что работа там была нормированная, худо-бедно, а кормили, а главное, «что концерты давали», а может и кино показывали. Вот эти концерты очень нравились заключенной Елизавете. «А в колхозе что – только одна работа!». Вот и печалилась зону покидать: больные родители уже умерли: «К кому ехать-то? Да и голодно в колхозе…, в лагере все ж еда…»

 Однако ж, покинула ворота зоны и долго еще потом работала в колхозе и совхозе, и даже на пенсии остановиться в работе никак не могла: все скотину держала, сама косила, огромный огород содержала. Уже смертельно больная, хватаясь за стенку дома, ходила грядки свои поливать. На смертном одре лежа, беспокоилась о поливе. Отменный урожай с ее гряд кому попало достался. Все этапы ее умирания пришлось, как соседке, видеть. Ни ропота, ни жалоб, ни стонов от нее не услышала. Только одни слова  благодарности неизменно говорила обреченная Елизавета за какие-то мелкие услуги по уходу. Мучилась сильно, держалась мужественно, смерть ждала спокойно, терпеливо, просила молитв, чтобы та пришла за ней. А она все не приходила…, даже после исповеди и причастия у приглашенного в дом священника. «Тетя Лиза, ты, наверное, не все грехи ему исповедала, давай помолимся о забытых твоих грехах». Охотно согласилась и трогательно так повторяла: «Прости меня, Господи, если я кого обидела грубым словом, кого по злобе ударила или ненавидела кого из соседей, или у кого что взяла и не вернула»…

Вскоре и отпустил ее Господь на тот свет в одну из ночей. Немного она знала молитв, только две: «Отче наш» и «Богородицу». В церковь редко ходила, говорила, что дышать ей тяжело от ладана, в духоте. А духота в домашней церкви, действительно, всегда отменная, а грудь у Елизаветы больная была.

Хоронила Елизавету жалкая кучка старух. Отвозил ее бедную в фиолетовом гробу на кладбище старый, разбитый трактор. Лошадей и телег в деревне к тому времени уже не осталось. Через год лизин образцовый огород было не узнать из-за жирного бурьяна, как и пашню, на которой она все сорняки все лето полола, да колорадских жуков собирала.

Две ее черные кошки еще долго жили. Вскоре рухнул ее ветхий забор. Кто-то украл с чурки вбитую в нее «бабку», на которой Лиза отбивала свою косу. Забурьянился лизин покос, перекосилась баня, заросла лизина тропа на дорогу, где она гуляла, размахивая руками, чтобы дышалось легче. Из жизни, как и из лагеря, Лиза уходить не хотела: питалась неплохо, пенсию хорошую заработала, нарастила себе на огороде отменный урожай. Вот только от смерти уклониться не смогла на 77 году: сокрушалась, что ее плохо лечили… Лагерь Лизу хорошо закалил: в жизни она умела за себя постоять, и руку на врага наложить умела, и за словом в карман не лезла.