Тверская деревня

Деревни и села нашей округи в Отечественную войну 1941-45 годов находились в глубоком тылу. Разве что иногда в тыл залетали немецкие самолеты и то только в начале войны. Зато  деревни и села принимали в свои избы наших солдат, отступавших с Западного фронта армий. В никольской округе это была 31 армия.

Молодых колхозниц всех мобилизовали на рытье окопов и противотанковых рвов, либо на лесозаготовки. Остались в колхозах многодетные матери и пожилые женщины, старики и дети. Вот эти матери и старики в своих избах и принимали на постой солдат  и командиров Красной армии.

Среди них была Мария Алексеева (Маслова) из деревни Сырково. Сама она с ребятишками перебралась на русскую печку, уступив солдатам, кроме маленькой кухонки, всю избу. На первых порах (несколько месяцев) пайков у солдат не было (пришли они на Покров, 14 октября) и Мария кормила их из своих деревенских запасов. Затем, по ее рассказам  «солдатики разбогатели», 1 раз за 1,5 месяца паек получили, и делиться начали с ней. Вспоминала, как они после работы и ужина, сидя на полу, пели под  гармошку. Какие глаза и чуб были у гармониста. Один солдат позднее письмо ей прислал с фронта, в котором писал, что руки у него «теперь как у курицы, обмороженные», благодарил Марию за то, как принимала их. В 98 своих лет помнила Мария этого солдата, его письмо и еще имена четверых своих постояльцев. Больше писем от него не было…

Бывая в ее избе в Сыркове, видя перед собой тихую, сухонькую, голубоглазую старушку, спокойно рассказывающую о своей каторжной колхозной жизни, часто ловила себя на желании припасть к ее руке со слезами благодарности. Не делала этого: карелы люди сдержанные, подобные эмоции молча осудили бы или не поняли.

Спрашивала как-то Марию, как карелы относились к русским. «А мы их не отличали, одни и те же песни пели». До дней закрытия церкви в 1935г. ходили в нее сырковские колхозницы в село Никольское. Мария к тому же и постничала.

Из Сырково ходили в церковь и две сестры  Павловские, когда в 90 годы вновь была зарегистрирована церковная община. Было им далеко за 80, шли обычно с посошками. Одна из них, наиболее боевая, Александра рассказывала, что в войну в их доме начальники стояли. «Всё водку пили, блинчики пекли, да танцы с девками устраивали». До 90 лет ходила бойкая, высокая старушка Павловская с посохом в церковь пешком за4 километра. На собраниях общины не молчала, а активно защищала интересы церкви. Только когда посох уже не могла держать и слегла, перестали мы ее видеть на службах.

Хватили лиха мобилизованные колхозницы, кто на лесозаготовках, кто на заводах, кто на окопах, а кто и на рытье могил для убитых в окрестностях освобожденного от немцев Калинина. Некоторые из них под трибуналом побывали  за собранные в поле колоски, за иные провинности. Так, за уход с завода к больным родителям в деревню, вызванная телеграммой, Елизавета Смирнова получила 5 лет лагерей.

Характерно для всех умерших и живых колхозниц было то, как оценивали они человека. Доминировал в оценке один признак: как он работал! Не важно, какой у него был характер, как он думал, что знал, чего не знал, пил или не пил. Важно было одно – как он работал. Если работал много – хороший человек, если мало – плохой человек. Лодырь – вообще не человек, дрянь.

Вот такие они были – потомки помещичьих крепостных крестьян, попавшие в «крепость» в колхозах и совхозах в советское время.

Однако все же, если моральные качества человека и не ставились ими на первое место, но все же оценивались как положено, по совести. Например, в войну, если женщина жалела для солдата кусок хлеба или тряпку для портянки, или доносила начальству, что такой-то солдат украл у нее кусок чего-то, то такую презирали и долго корили ее потом за это, да и не забывали этого никогда.

Был случай, когда женщина украла у спящего солдата валенки. Того обвинили и расстреляли за потерю казенного имущества. Женщину эту все земляки осуждали, ругали, но имени ее так и не назвали, даже много, много лет спустя после войны. Грех назвали, а кто согрешил, скрыли.

Карелы – народ в некотором роде загадочный, непростой. Возможно, что раньше они  «от русских себя не отличали»: «одни и те же (с ними) песни пели». Ныне не так: и насторожены, и недоверительны, и могут быть двуликими. Со своими  одно, с русскими иное. Возможно, сказались годы репрессий со стороны центральной власти, которая считалась русской…

А карелы бывают частенько злопамятны! Возможно, национальная солидарность малого этноса в большом не позволяет им позорить свое племя перед другим (русским): ведь женщина карелка, укравшая у солдата валенки, совершила постыдный поступок, а допытывались о ней русские люди.

В пользу чувства солидарности есть историческое свидетельство. Когда в 1860 году, в Никольском, взбунтовались крепостные карельские крестьяне помещика Зиновьева против вымогательств бурмистра над ними, вызванные властями драгуны, даже битьем, не могли дознаться, кто были зачинщиками возмущения. Арестовали самых упертых, их судили, но в Твери оправдали, а бурмистра с должности убрали.

По сравнению с русскими, карелы более спаяны в коллективе, и всегда при личном общении предпочитают карелина русскому. В отличие от русских — более религиозны, справедливы, нравственно здоровее, но об этом позже.