Тверская деревня

Из-за этого «но» бежали наши соотечественники из острогов, тюрем, каталажек, и, наконец, с каторги в полную гнуса или морозную тайгу, переплывали на утлых судёнышках Охотское море со стороны каторжного острова Сахалина на материк; бежали из плена от басурман, немцев, поляков и прочих недругов. Где бы ни были, а узы, несвобода, заточение, заключение, изоляция от вольной жизни всегда было и есть самое тяжкое наказание за совершенное преступление.

А если и преступления никакого не было и даже малейшей вины перед родиной, семьей, обществом, близкими, а тебя все-таки заключают, т. е. замыкают под замок или ключ только потому, что ты состарился, ослаб и стал за бесполезностью никому не нужен…

Как смириться с этим, как жить с этим, как терпеть это заключение, ну скажем в доме престарелых?

И тепло там, и кормят три, четыре раза в день, дают лекарства, уколы делают и, однако, деревенские старики после пожаров боятся больше всего оказаться в доме престарелых.

Ну что, спрашивается, не жить? И телевизор можно целый день смотреть, и поговорить можно всегда с соседом по койке и даже погулять, подышать свежим воздухом.

А вот поди же, не живется, а плачется, тоскует душа по воле, по своей избе. И ничего особенного нет перед ее окнами на деревенской улице. Ну, вот ветлина старая, ну рябина, да береза с дуплами, ну, наконец, собака под ними пробежит, кошки сядут глядеть друг на друга…

Подумаешь,  какое зрелище! Такое и из окон престарелых можно увидеть. Да что там собаки и кошки, соседа или соседку с палкой или сумкой можно углядеть, редкого подвыпившего молодого парня, работника с топором или пилой. Машина, наконец, проедет или забуксует на грязной улице. Такое и из окон тюрьмы увидишь. Но, опять это «но». Одно дело видеть всё это из окон своей избы и другое — из места своего заключения — дома престарелых. В избе ты волен, тебя никто не караулит, не контролирует, ты один, а не в обществе, от которого ни убежать, ни скрыться. Надумаешь убежать, поймают, водворят опять в палату, ну разве что соседи поменяются.

Опять же, пенсия твоя в руках администрации интерната. Дом твой в деревне стоит не топленный, а то и вовсе без дров. Да и крыша в нем протекает… А бежать все равно хочется.

Всё так и было у Любушки. И каждую весну покупала она, находясь в интернате, семена, мечтала посеять их в своем огороде. Показывала мне их. И когда к ней наведывалась, она при встрече наклонялась, чтобы скрыть слезы. Потом долго молчала, их глотая. Потом, потом начинала хлопотать, чтобы закипятить в кружке чай, куда-то бегала, возвращалась, да всё молча — не хотела показывать слез.

Рядом на койке в маленькой комнатке, в 0,8 метрах от Любочкиной постели лежала еще одна престарелая. При этом постоянно под одеялом. Похоже, не ходячая. Она тоже обычно молчала, но прислушивалась к нашим редким словам, которые почему-то с трудом выжимались друг из друга. В конурке этой был спертый воздух и отчетливо пахло старостью. Глазки второй старушки, не моей знакомой Любушки, как-то странно горели. Похоже, к ней никто не ходил и она Любе завидовала. Злобная была старушка, допекала Любу своими горшками. Ладно бы еще ими: подай, принеси, отнеси, а еще при этом и вредничала.

Наша Люба ушла из своего дырявого дома с надеждой, что летом будет в него возвращаться, сажать огород. Но так, видно, не положено. Уж коли тебя приняли на довольствие в интернат, живи в нем до скончания своей жизни. Живут в нем, обычно, не долго. Тоска съедает людей. Тоска по воле в своей деревне, в своем доме.

Палата, что рядом с двухместной конурой Любы, была большая, светлая, теплая, коек на 10-12. Находилась в ней у стенки слева тоже, наша никольская женщина, однако, моложе Любы. Была она не ходячей, однако сидячей и управляющейся как-то со своими нуждами самостоятельно, довольно оптимистичной. Приветлива была и светла лицом. Женщина эта своим добровольным заточением в интернат для престарелых совершила подвиг. Она не хотела отягощать своим присутствием в однокомнатной квартире в Твери молодую семью своего единственного сына. Кажется, он это ценил. Мать часто навещал. Ее лицо даже излучало счастье. Но и при таком «счастье» она не долго протянула в интернате.

В большой, светлой палате другие «счастливцы» при наших встречах обычно лежали одетыми на своих постелях, заложив руки за голову и тоскливо глядели в потолок. Молчали. Слушали вести с воли. Ни улыбок, ни вопросов никаких. Тяжелое молчание.

Еще две женщины с нашей стороны из интерната пытались бежать. Их ловили, возвращали. Долго беглянки не протянули, покинули богоугодное заведение в гробах.

Умершую Любушку привезли домой в село хоронить чужие ей люди, земляки. Захватили вместе с ней ее интернатские иконы и теперь они находятся в местной церкви.

Горе стариков, оказавшихся ненужными своим детям, неизмеримо и несовместимо. Так, один сынок на собственной машине, которую купил на деньги матери (копила для него всю жизнь) отвез ее было заботливо в больницу… Когда она после сердечного приступа очнулась и спросила, где она находится, ей ответили: в доме престарелых. Тут же разбилось инфарктом ее сердце. Так отблагодарил маму за подаренную ею машину любимый ею сынок. Смерть ее была мгновенной. Казалось бы и медсестрички, и няни в большинстве своем, хорошие, добрые, жалеющие подопечных стариков в домах престарелых, люди, а вот поди же, гложет в них стариков тоска по воле, по своей деревне, по своему дому.

И тепло, и сытно в узилище, но, долго не живется в нем.