Тверская деревня

В советской художественной литературе правдивой картины жизни деревни в 30-е годы не найти. Лживой – сколько угодно. Лгали писатели для того, чтобы выжить. А кто пытался правду о колхозной деревне говорить, того либо расстреливали, либо в лагерь отправляли, либо от читателя отлучали – не публиковали. Так, в 30-е годы были расстреляны или погибли в лагерях: поэт Н. Клюев, О. Мандельштам, П. Васильев, П. Орешин, А. Ганин, Б. Корнилов, прозаики С. Клычков, И. Бабель, И. Катаев, публицист и сатирик М. Кольцов, критик А. Воронский. Арестовывались Н. Заболоцкий, Л. Мартынов, Я. Смеляков, Б. Ручьёв и десятки других писателей. Свидетелям уничтожения крестьянства ни говорить, ни писать не дозволялось.

Прорвался было к читателю Андрей Платонов со своим «Усомнившимся Макаром», но ему быстро заткнули рот.

Сомневаться в правильности политики компартии в деревне было запрещено. Новое поколение писателей-«деревенщиков», а именно Фёдор Абрамов, Владимир Солоухин, Виктор Астафьев, Василий Белов пытались очень сдержанно выражать свою любовь к патриархальной деревне, деревне их отцов и праотцев. Они знали о трагической судьбе «новокрестьянских» поэтов и писателей. Фёдору Абрамову, родившемуся в 1920 году и видевшему своими глазами коллективизацию с её раскулачиванием, удалось написать только о военной и послевоенной деревне. Но, дожившим до «перестройки» и «гласности» остальным «деревенщикам» довелось рассказать правду о деревне 30-х годов. И тогда вновь всплыла на поверхность сознания расстрелянная было «клюевщина» - любовь и уважение к мужицкому бытию. Появились потрясающие книги «деревенщиков» о русской деревне.

Особенно преуспел в рассказах о её трагической судьбе в 30-е годы Василий Белов в романе «Год великого перелома» (1989 г.).

Автор этого материала как раз с года «перестройки», а именно 1986 г., застал в деревне стариков, помнивших коллективизацию и раскулачивание. Это были тверские деревни Лахино, Тучево, Филиха, село Никольское. И постарался внести свою лепту в историю тверской деревни своими книгами: «В тверском углу», «У Старорусского большака», «Тверская Атлантида», «На память о деревне», «Деревенские родники», «Сказка из деревни не ушла», а также статьями, рассказами на сайте «Тверская деревня Кременецкая Т.Н.».

При выборе материала для рубрики «Картины деревни в русской литературе» для сайта «Тверская деревня» автор руководствовался своим вкусом в круге своего любимого чтения, возможностями сельской библиотеки, а вовсе не дотошным научным поиском и исследованием. Просто ему по душе «Великая клюевщина», о которой писал В.Г. Бондаренко, мило крестьянское сословие, любима деревня, любая – русская или национальная, как образ жизни среди природы.

Вот, например, заинтересовала книга Эдуарда Кочергина «Крещёные крестами»: из неё был взят фрагмент о северной деревне Бестожево 30-х годов из рассказа «Пьянская столица». В нём крестьянин-бобыль, натерпевшийся деревенского лиха в 30-е годы, Фёдор Макарыч рассказывает пришедшим в его дом беглым детдомовцам Эдуарду и Николаю.

«Родился я в так называемом «рудном дому». Сейчас говорят «курная изба» - это тоже можно так принять. Рудный, вероятно, потому, что из рудного леса построен. Самый крепкий лес – это рудовый лес. А откуда это, я не знаю, не изучал. Печка битая, вон, смотри: две семьи умещаются на ней. Занимались сельским хозяйством в основном. Ну, сельское хозяйство у нас так себе…видели – косогоры. Дак с них много ли чего получишь хлебного-то… Чтобы кормить семью, пришлось нашим родителям другое ещё подспорье стекать. Вот, например, мой отец Макар Андреевич, мастеровой человек, до восьмидесяти шести лет жил. Самое ремесло его был в том, что он валенки катал. Дед его Ефим Иванович – шерстобит. Жернов у нас такой был ещё, как мельница, муку молол. Люди приходили, пользовали жернов-то. Отец ещё овчины делал – скорняжил, значит. Дядя Максим матёрый мастер был – дровни делал. Это такие рабочие сани, на которых лес возили, сено, дрова… Вот так…

Но многим семьям, в том числе и нашей, хлеба не хватало никогда. Я помню, редко когда хлеба доставало от старого до нового урожая – земля не хлебородная. Летом было такое время, когда кормились одной рыбой.

Лесом также раньше занимались, но в аккурате: валили только зимою. Зимою же лошадьми брёвна к реке волокли, готовили, значит. У нас в реках вода поздно становится в берега после половодья, как в этом годе. Дак, к моменту такому плоты сбивали и по Ушье с плотогонами вниз до реки Ваги отправляли, а там по Ваге - до железки. Этим делом специальные семьи занимались – мастера по сплаву были. Как сейчас «кинь в реку – само плывёт» - такого не было безобразия. Строевой лес берегли, он тоже служил нашим кормильцем.

А ещё у нас в деревне сеяли много репы. Репа товарным продуктом была. Сеяли в лесах, разрубали подсеку так называемую, жгли подлесок и там участок репой засевали. Репы – сочной, ядрёной - рождалось много. Даже сравнение такое с человеческим организмом существовало: крепкий, как крепа, или: «Смотри, девка какая красивая, ядрёная, как репа».

Деревня-то кустовая была – центральная. Вокруг к ней ещё четыре малых деревни принадлежало.

Оттого у нас две церкви стояло: одна большая, в два этажа, а другая – малая. Красивые такие – богатые. Первую – большую – снесли ещё в двадцатых годах, а во второй – маленькой, тёплой – Казанской Божьей Матери долго служили потихоньку, как говорят, покуда начальники страны не приказали закрыть и рассыпать веру.

При мне колокола с церкви снимали, увозили. Я, правда, не видел этого, но вот Алёшка Ушаков говорит, прошлого году мужик пришёл, паникадилу хрустальную колом разбил, так вот бают, что он хороший мужик.

В тридцать седьмом году увозили у нас священника, который беднее всякого человека был. Поп из простого народья, без образования совсем – в такой маленький приход обученного-то в академиях не пошлют. Как везли его на тарантасе ОГПУ, дак все жалели, конечно, что ни за что. За что, пошто – не знаем…

С тех пор как село обезглавили, духовных занятиев лишили, всё пошло-поехало. К тёмному прошлому повернулись. Народу одно осталось развлечение – пить горькую. Первые поселенцы-то в здешних лесных краях – беглые людишки из московских земель, многие из коих разбоем жили…».

Дед до глубокой ночи жалился про бестожевские «безобразия».

Так заканчивает Эдуард Кочергин свой рассказ «Пьянская столица» в книге «Крещёные крестами».

Тогда он мальчиком побывал в Бестожево, будучи беглым подростком из детприёмника НКВД. А бежал он в Питер к своей матери, надеясь найти её в городе на Неве после лагеря. До матери он добирался шесть лет. Добрался, нашёл мать живой и «ещё очень красивой». Было это после войны 41-45 гг. Разумеется, что в Бестожеве.

В 40-е годы Фёдор Макарыч по обету вынужденного молчания не мог рассказать детдомовцам Эдуарду и его спутнику Николаю о том, как в 30-е годы терзали крестьян деревни Бестожево. Подросток же Николай искал в ней свою высланную мать, когда его в детдом забрали. Ему рассказали: «Мать-то тебя не дождалась, уехала отсель. Дом ваш власть реквизировала. Жить здесь им стало негде, да и начальники боялись брать её на работу после ссылки. Кормились подёнщиной – грибами, ягодами: собирала и сдавала в пункт приёма. Поначалу поселилась с детьми из милости у бобыля Макарыча в пристройке, но, намаявшись, решила податься к родственникам в Никольский район Вологодской области. Там про неё никто не знает, муж погиб, может и устроится, да и крыша не чужая. Тебя искала по всем начальствам, письма писала, да и теперь пишет. Адрес свой оставила у Макарыча. Даже конверт с адресом, чтобы отправили с вестью, коли что узнают про тебя. А ты, вишь, свалился вдруг, да ещё сюда…».

«Так вместо дома Бубы-Коленьки мы притопали в дом старого Макарыча. Изба действительно оказалась древней – ещё не пиленой, а рубленой – с огромной глинобитной русской печью, с красным углом, где под киотом с Христом, Божьей Матерью и Николой Чудотворцем висели портреты Ленина и Сталина, вырезанные из «Огонька».

Здесь Макарыч и отдал Коленьке-Бубе конверт с адресом матери и тот написал ей письмо:

«Жив, здоров, бежал на родину в Бестожево, денег не имею, что делать далее, не знаю, ответь мне, твой Николай».

То, о чём умолчал крестьянин деревни Бестожево Фёдор Макарыч в послевоенные годы, принимая в своём доме подростков-детдомовцев, досказали писатели «деревенщики» Василий Белов («Год великого перелома») и Владимир Солоухин.

Сделать это они смогли только в 1989 году, во времена гласности при «перестройке». У Владимира Солоухина читаем про деревню в 30-е годы:

… «Коллективизацию, т.е. коренное социальное переустройство села, ломающее вековые устои крестьянской жизни, разрушающее веками накопленные традиции и хозяйственные интересы крестьянина, попытались осуществить за считанные дни… Но нельзя забыть, каких жертв – социальных, психологических да и человеческих это стоило.

Их выгружали в сибирских и североархангельских местах, набивали ими бывшие монастыри, где они дожидались (в Сибири, по крайней мере) весны, навигации. Тех, кто оставался жив к этому времени, набивали в ледяные баржи и по ледяной ещё воде сплавляли в низовья сибирских рек, в частности Оби. Потом баржи завозили их в притоки Оби, преимущественно в Васюган, и только там уж, в безлюдной тайге, высаживали на берег, оставляли им несколько мешков муки, и баржи уходили назад. Выживало, как теперь уж известно, из ста человек пять-шесть (В. Солоухин «Смех за левым плечом», «Сосьвинские мотивы» 1989 г.)».

Вот такой ад устроили мужицкому раю «благодетели» - коммунисты. Об этом тоже читайте тверские сюжеты в книге автора «Тверская Атлантида».

В.А. Солоухин в книге «Смех за левым плечом» (М. Современник, 1989 г.) сообщает: «Как известно, весь этот верхний слой (зажиточные, середняки – прим.) крестьянства в количестве пятнадцати миллионов человек и был раскулачен в 1929 году, срезан и выброшен в безлюдные тундры на мученья и гибель» (стр.73).