Тверская деревня

Ещё недавно он имел вид целого дома с двумя окошками. Всего лишь два оконца, значат и размер избы, то есть небольшой, а, стало быть, благосостояние хозяев – весьма скудное. Впрочем, бывает ещё скуднее – избушка с одним оконцем.

Ещё недавно, на его крыше трепались на ветру лоскуты толя, предвещая скорую гибель дома. Так и случилось: в рваную крышу хлынули дожди, ворвался ветер со снегом, и она вскоре рухнула, переломившись пополам. Падая, нанесла удар стоящей в углу русской печке, которая сначала треснула, а затем, под дождями, распалась кучей глины. Когда-то крашенный белой краской потолок, в виде наклонных досок, ныне стоит на концах у задней и передней стены внутри дома. Но, сквозь доски этого потолка, видна целёхонькая голубая дверь в избёнку о двух оконцах. Войдём в эту дверь лет этак 90 тому назад, в XX веке, то есть в его 30-е годы.

На лавке у окна увидим хозяйку лет 40-а с прялкой на каржине у русской печи, под овчинным тулупом – спящего хозяина. Хозяйку звали Марией, хозяина, вероятнее всего, Иваном.

Совсем скоро, году в 1929, к ним в избу придёт уполномоченный от комитета бедноты - Митька и потребует что-то из имущества сдать во вновь образуемый колхоз. До этого хозяева уже сдали телегу, лошадиный хомут, сбрую и ещё что-то.

Спящий на каржине хозяин-мужик вскочит, возмутится духом и вмажет уполномоченному хорошую оплеуху. Естественно, обматерит этого активиста и, тоже естественно, на другой, а возможно и в этот же день, будет арестован. Мария более его никогда не увидит, так как упекут её хозяина куда-то на лесоповал «за сопротивление социалистическому строительству в деревне». Останется она бедовать в своей бедной избушке с одной козой, двумя кошками и тремя курицами. Известий от хозяина она получать не будет, так как он неграмотный, писем ей не писал. Но если бы и мог, то сообщил ей:

«Здравствуй, Маруся. Живу я в Сибири, в бараке вместе с урками. Эти парни украли у меня тулуп, и мне без него холодно. Ватник днём плохо греет, а ночью, мокрый, так холодит.

Кормят нас баландой. Хлеба дают пайку. Работаем в лесу дотемна. Начальство сильно бранится. Жрать всегда хочется. Как ты, Маруся, бедуешь в деревне, вступила ли в колхоз? Как там Митька, которому я вмазал? Небось, в партию вступил, сволочь… На всякий случай, Маруся, прощай, так как житьё здесь худое… Местность здесь называется Нарым. Кланяйся соседям. Иван,1930, зона. Ещё раз, прощай…»

Но, этого письма Маруся не получит… Жила с козой. Работала, как все в деревне, в колхозе «Навстречу заре» и встретила свой закат в 50-е годы, переселившись из избы в «домовине» на никольское кладбище. «Со святыми упокой» ей никто не пропел, так как никольского батюшку, рыжего попа Николая, тоже активисты упекли на лесоповал.

Дом с двумя окнами опустел и, уже в XXI веке, обрушился. Однако, передняя стена и фронтон над ней сохранились. В одном окне без стёкол сохранилась решетка. В другом – и рамы нет. На его подоконнике хорошо сидеть, подставив лицо солнцу. Оно так же, как и в XX веке, светит и греет. Так же чирикают воробьи, намокает перед домиком весенняя дорога. За спиной намокает куча глины от русской печки, голубеет входная дверь в избу. По задней стенке избы текут струи талого снега. Капель с остатков слег с крыши: как -кап, дзинь-дзинь…

Сидишь на подоконнике в пустой глазнице окна, щуришься на солнце, силишься услышать голоса хозяев, но слышишь только «как- кап, дзинь-дзинь»… Мыслями с Марусей на Том свете. «А березу твою, Маруся, что рядом с домом, такая могучая стояла, завалили, яблоню, что напротив окна была, зачем-то спилили. Осталась, правда, перед окнами, одичавшая клубника. Она, Маруся, сильно разрослась, и сладкая такая… Одно время, Маруся, на чердаке твоего дома филин жил. Вечерами, бывало, ухал…

А ещё, Маня, дачник как-то видел, что со стороны твоего дома , по дороге чёрт скакал, да с шумом таким, как ветер. Был он чёрен, о двух ногах, как кенгуру, и бежал прыжками очень быстро. Уж не Митькина ли душа то была?

Вспоминаю я тебя, Маруся, с твоей козой часто. Вижу, как ты, доя её, иной раз, уткнёшься в её тёплый мягкий живот и беззвучно плачешь. Слёзы твои текут по её белой шерстке, как течёт ныне по задней стенке твоей избушки талая весенняя вода,… кап-кап, кап-кап…

Колхоз твой, Маруся, что «Навстречу заре», лет этак 20 к ней шёл, а 60-е годы «закатился», в деревне твоей, считай, все поумирали. Живут в ней ныне дачники.

С поклоном к тебе, Маруся, Таисия, 2019год из деревни Филиха. Весна».

Подарки от Маруси и Ивана.

После этого письма на Тот свет начались чудесные явления. К домику Маруси стала тянуть какая-то сила; посидеть в пустой глазнице окна, на его подоконнике, стало радостью, словно свиданием с кроткой хозяйкой или с безвести пропавшим Иваном. Пожалуй, даже более того, с ушедшим в небытие крестьянским миром деревни.

Видишь его в лучах солнца во время покоса. С полей несётся аромат скошенной травы, раздаётся девичий смех: девки траву ворошат. Даже дымком махорки с поля тянет – мужики свои цигарки курят, лёжа на траве, отдыхая. Скоро они начнут стог метать. Где-то заблеяли овечки. Коровы на подходе, мычат, звонят ботолами. Домой несут ведёрки молока. Ждёт свою козу Милку и Маруся. Стоит у своего домика с куском хлеба в руке, встречая кормилицу.

А вот и скрип телеги, фырканье лошади. Едет на верху воза Иван… Сено для Милки…

За спиной слышно, как на бывшей, а теперь сквозной крыше, на ветру хлещет о слеги лоскут толи. Он и напоминает о том, что это видение всего лишь в клетках мозга, а в реальности, напротив дома Маруси уже не поле, а огороженный дачный участок с сосенками вдоль забора.

Мелькнула мысль пройти за угол Марусиного дома, поискать чего-нибудь на память. Пошла. Вскоре увидела в древесном мусоре ржавую железку. Стала поднимать её, а это целая, но ржавая, довольно крепкая коса. Да такая небольшая, но ладная, словно для подростка или маленькой женщины сделанная.

Так ведь это же Марусина коса! И упала она из-под крыши, где прилавок такой есть, где куры в соломе гнёзда делают, где хозяева мелкую утварь хранят…

Маруся, выходит, мне подарок сделала – косу свою подарила, спустя этак лет 60-70 после своей смерти.

Попробую её оживить – отнесу одному старику отбить косу, насадить на ручку. Может, и сама ей ещё покошу, коса-то старинная, каких нынче не делают. Но, не тут-то было, старик дверь не открыл: то ли от глухоты (не слышал стук), то ли от того, что уснул, приняв из чекушки русской «нирваны», по имени самогонка.

Оно, то есть с «нирваной», легче пережить уход деревни в небытие, чем трезвому сидеть в пустой глазнице окна и беседовать с покойниками, и слать им письма на Тот свет.

В одно из недавних посещений домика с двумя окнами, подарком одарил Иван: в сельнике нашла его сапог, шитый дратвой по швам, с подошвой, прибитой деревянными гвоздиками, высоким голенищем. Из такого, вероятно, хорошо получалась гармошка на сапоге. Иван, похоже, имел размер ноги 40-й, сапоги, похоже, праздничные, он их берёг: на подошве были две заплатки, тоже прибитые деревянными гвоздиками.

Видимо , Мария бережно хранила Ивановы сапоги, так как до наших дней один из них хорошо сохранился. Другой – где-то в мусоре от обвалившейся крыши. А ещё от Ивана остался шкалик, четырёхгранный, грамм на 100, с пробкой в горлышке. На его дне тавр: две буквы КС в середине, а по бокам большие буквы: С и З. Вероятная расшифровка: стеклянный завод КС, возможно, частный. На вид эта бутылочка похожа на 100-граммовый шкалик. Но, из-за большой толщины стекла, её ёмкость на самом деле 75 граммов. Неужели, намеренный обман? Возможно. Шкалик этот времён НЭПа.

Крестьянский сапог

Сапог Ивана осмотрел по моей просьбе пожилой крестьянин Е.Е. Кричкин. И, поскольку он знал с юности сапожное дело, то рассказал о нём следующее. Голенище сапога сделано из телячьей или коровьей кожи. Подошва – из кожи быка, с его хребта. В пятку сапога, между двух слоёв кожи, вставлен кусок бересты. Подошва из трёх слоёв бычьей кожи прикреплена к целиковому голенищу деревянными гвоздиками. Они делались из берёзовых чурочек, которые распиливались сначала на кружки, ножом делились на пластины, их края заострялись. Пластины эти ножом делились на гвоздики, которые, после укола шилом в кожу, забивались в неё молоточком. Гвоздики забивались в 2-3 ряда по периметру подошвы. Их концы тщательно шлифовались извне и изнутри подошвы. Дратва для сшивочных швов готовилась из скрученной вручную тонкой льняной нитки (три нитки в одной дратвине, длиной около 1 метра). Эта нить обрабатывалась сначала варом, а затем смазывалась салом, чтобы при шитье лучше скользила сквозь кожу. При шитье после укола шила, две нити протягивались навстречу друг другу и затягивались. На концах нитей были не иглы, а щетинки со свиной кожи. Они особым образом крепились к концам дратвы и играли роль иголок. Продевались нити дратвы в дырочку извне и изнутри голенища наощупь, крепко стягивались руками сапожника. И так, дырочка за дырочкой, двумя встречными нитками - дратвинами, на коже сапога создавался шов. Труд кропотливый, высокоточный, требующий огромного внимания и терпения.

Сапоги берегли от сырости. Надевали на них галоши. Каждый вечер просушивали на печке. Сапогу Ивана около 100 лет. Такие сапоги шили ещё после войны 1941-1945 годов. Тем паче и до войны.

А ещё от Маруси в подарок достались детские, из чугунных лент, кованые саночки и бочонок с обручами, для засолки капусты, огурцов, грибов.

Это всё то немногое, что осталось на память об обитателях дома с двумя окнами по фасаду и одним – сбоку.