Тверская деревня

Борис Ширяев

«Неугасимая лампада»

Из части III – Летопись

мужицкого царства.

Случилась эта история в Костромской губернии, на реке Унжа, в селе Урени. «Крепким, как кряжистый дуб, русским уставом жили Урени, отгородясь лесами и болотами от ошалелой, потерявшей лицо России».

……………………………………………………………………………………….
«Но пришло и такое, какого раньше не бывало. Перед самою Пасхой, по последнему санному пути, вместе с бочкою керосина и тюками цветистых ситцев, привез приказчик купца Жирова из Костромы непонятную, страшную новость:

-Царя больше нету у нас… Нету и нету. А в Костроме невесть что творится: губернатор в остроге сидит, и ничего понять невозможно…»

Вскоре прибежал в Урени беглый солдатишко Фролка Гунявый и стал устанавливать новую советскую власть и приступать к разверстке продналога. На каждого мужика назначил открывать клети и амбары и сыпать золото – зерно, ржицу – матушку в «общий котел» и сам их по весу стал принимать. Вместо хлеба из Костромы обещал «по полфунту жмыха на рыло» по приказу товарищи Ленина.

Засомневались мужики в таком приказе: разорение это крестьянству! Решили с Фролки приказ требовать, и разъяснить, кто такой Ленин, но хлеба допрежь не давать.

Вскоре собрались мужики с бабами и ребятишками на выгоне, выговорили Фролке, что хлеба не дадут, а подушные платежи соберут, что для царя, что Ленина без разницы.

На это вытащил Фролка у пояса револьвер, приказ с печатью показал, да не один, а два.

По второму приказу пальнул из револьвера, и во след ему с крыльца волостного правления пулеметы застрочили.

Уренчане со страху бросились по сугробам врассыпную. Фролка им во след грозится в другой раз пулеметом насквозь простреливать.

После этой угрозы уренчане амбары пооткрывали и все зерно у них выгребли за какой-то час у половины села. Ночью в другой половине села мужики зерно прятали кто-куда.

На другой день приказано было мужикам коней запрягать и вести обозом в Кострому. А кто не послушается, того гидро-контрой посчитают и накоротко разделаются. Что делать? Снарядили обоз в 100 подвод, а Фролка другой обоз торопит.

Царский портрет Фролка в волостном правлении из рамы вырвал и на улицу бросил, туда же и иконы. Подобрали бабы, спрятали.

После зерна, за скотину принялся Фролка, а потом грозился и картошку забрать. Стали солдаты мужиков в ревком гонять, про счастье с вождем Лениным говорить, землю обещать дать, отобрав у господ, которых в Уренях не было никогда – государственное село было.

Обещал Фролка уренчанам Комбед учредить и «все урени промеж себя переделить».

Скоро в Уренях узнали, что земляков их богатых в остроге смертью казнили.

По весне стали мужики втайности собираться в избе Петра Алексеевича. Был он мужик хозяйственный, справедливый, уважаемый, все к советам его всегда прислушивались. Начетные старцы его почитали, хотя он и неграмотный был. Отсилы «Верую» и «Отче наш» помнил. На скривление души его склонить невозможно было.

Росту огромного был и силы непомерной. На медведя с ножом ходил и с рогатиной.

Когда на призыв его ставили, то воинский начальник про него сказал:

«-Стоять бы тебе Алексеев за импереторским троном в золотой броне да в славном кавалергардском мундире, а взять тебя невозможно…»

Указательный перст на десной руке был у него отсечен топором по детской шалости.

«Нрав имел Петр сумный и упористый, кремень – мужик, дуб, что скажет раз, того не меняя, и в доме своем всех соблюдал в великой строгости. Компании ни с кем не водил и водки в рот не брал даже в Светлое Христово Воскресенье. Однако, при всей своей суровости, невежества и обиды никому не чинил: ни домашним, ни соседям, ни крестьянству.

К этому-то правильному человеку и собрались в лихой час уренские мужики».

Занавесили овна, света только в лампаде оставили, расселись по лавкам: постарше – к Спасову лику, помоложе – ближе к дверям.

«-Смерть пришла, Петр Алексеевич, последний час!

-Погибель крестьянству, одолела советская власть, у иных все дочиста съела, проклятая, и мышам на пропитание не оставила…»

Стали обвинять во всем Фролку, который солдатишек в село привел. Без них жили бы да жили как прежде.

Погорячились мужики, злобились, так как на сердце у них накипело.

«- Не хотим растакой советской власти коли царской теперь нет – свою поставим, крестьянскую».

Ждали ответа Петра Алексеевича.

«Поднялся Петр, справедливым двуперстным знамением грудь осенил, бороду огладил:

-Во имя Отца, Сына и Духа Свята! Правильны слова ваши: не стало житья крестьянину. Пошто будем в поте лица трудиться? На поганую советскую власть несытую? К добру ли, к худу ли, а путь нам один объявляется: солдатишек с советской властью прогнать и свою власть в Уренях утвердить».

Порешили мужики во главе с Петром все ружья охотничьи и топоры собрать и взять на другой день солдатишек без шума. Взяли их спящих 16 человек, связали, помяв их, но не поранив.

С Фролкой трудности вышли. Пришлось его, спрятавшегося в нужнике, огнем и дымом из нужника выгонять. Выгнали, связали. Правление досками забили.

Скоро все Урени сбежались, узнав о случившемся. Стали шуметь и предлагать судить солдат и Фролку, Кто - на осине вешать, кто - животы вспороть и мукой набить, кто - в каменья взять, в песочины…

Плачут солдаты, на колени валятся, милости просят. Тут Петр Алексеевич на крыльцо вошел и с поклоном речь начал:

«-Не во гневе Бог жив, а в справедливости. Солдатишки – народ подневольный. Все едино – по царскому ли слову идут или по советскому. Не их власть, чтобы собой управлять. Что приказано, то и исполняют.

Нам же кровь их на душу брать несовместно, то и перед Богом ответ великий, и начальство, какое ни будет, за то не похвалит. Мое слово – солдатишек помиловать!»

Пошумели, поспорили и решили: пустишь их и одежду им возвратить, а оружия и хлеба на дорогу не давать. Дойдут к городу – их счастье, не дойдут – воля Господня.

Потом начали Фролку судить, обвинять его в преступлениях перед народом, казнь лютую присуждать. Одобрил ее и Петр Алексеевич. Но казнить Фролку не стали, так как в Вербное воскресенье кровь проливать, хотя бы и по справедливости – грех.

Но и в Страстной Понедельник казни не было: сгинул Фрол. Кто-то помог ему из закрытого правления убежать.

Долго спорили, собравшись, старцы уважаемые сначала без народа. Порешили - выбрать над собой править царя. Предложили народу кричать: кто кого хочет.

«-Хотим государя Петра Алексеевича, кроме его никого!»

Порешили особым молебном в церкви на царство венчать. Составить приговор: быть Петру Алексеевичу полновластным и единодержавным над всеми Уренями. Оговорили все условия его царствия, вплоть до создания войска при нем. Положили ему в год за царствование по полтине с дыма и по пуду зерна, иных же податей не накладывать.

В приговоре том расписались кто мог, а сам царь праведный крест поставил. В моленной его соборно помазали, в церкви молебен отслужили при всех уренчанах. С того часа стал он в Уренях Петром Первым.

Стал царь в Уренях справедливо править, всех обнищавших зерном в долг оделять до осеннего урожая.

На Святую пасху погуляли. Без драки не обошлось. Драчунам царь присудил «по дюжине ременных лестовок отсчитать для вразумления». Отсчитали.

Всё пошло в Уренях по старине и даже лучше. Но с приходом своих земляков с войны, фронтовиков пошло в селе всякое развращение, с которым пришлось бороться царю Петру Алексеевичу. Сбегавший тайно в Кострому лазутчик царя, Нилыч порассказал о голоде в городе, всяких непотребствах и домой он возвращался в страхе и ужасе, пробираясь знакомыми тропами. И думал:

«Порубят тебя, темный сосновый бор, поразгоняют птицу и зверя, сгинут русалки и девки чарусные, леший – хозяин в иные места уйдет. Еще в городе ему говорили, что порушены все устои жизни. Где же Уреням устоять, когда вся Русь великая суетным беспутством объята?

После вестей из города решили уренчане затвориться и стоять нерушимо, подготовиться к обороне, засеки из леса нарубить против властей из Костромы.

Убрались они с летним урожаем. Обмолотились, всё справили: лён подергали, картошку порыли.

Стали в начале зимы рать собирать, ружья, косы, рогатины вилы для вооружения ладить. По распоряжению царя всё воинство было разбито по сотням, посты выставлены, разведчиков наладили. К обороне, считали, хорошо подготовились.

Как стал лед на реке, советская власть войско на Урени снарядило. Стало оно к Уреням двигаться. Подошло. Но не нападало. Переговорных выставило. Переругались уренчане с ними и первыми начали древом бить. А в это время главная сила из Костромы с пулеметами подходила. Вскоре и стрельба с обеих сторон пошла. Не устояли фронтовики в царском войске, первыми побежали, руки подняв…, к костромским примкнули. Побратались, как говориться.

Всё кончилось для войска уренского трагично. Окружили костромские воины безоружного царя Петра со старцами и повели их от засек в Урени.

После взятия Уреней Красной армией началась обычная расправа и грабеж. Десятки арестованных погнали пешком в Кострому. На село были наложены бешеные налоги, пени и уплата контрибуции деньгами.

Дочиста было выгреблено зерно, угнана вся скотина. Картошку всю отобрали и свалив в кучу, поморозили.

Тащили по дворам одежду, обувь, шапки, зипуны,, даже рушники…

Острог костромской до отказа забили уренчанами. Попали уренчане под трибунал к матросам.

Начались допросы на следствии. Обвинение – контрреволюционное восстание. В следствии был и следователь с Лубянки.

Петру Алексеевичу расстрел присудили, но по несознательству и крестьянству 10 лет лагеря присудили.

Попа Евтихия, старца Нафанаила и учителя расстреляли. Остальным разные сроки дали.

Так рассказчик уренской истории вместе с царем на Соловках оказались. Там уренчане держались обособленной группой, словно связанной в тугой сноп крепким оржаным пряслом.

«…Так и потекла уренская капля в мутном соловецком потоке, не растворяясь в нем и не смешиваясь с его струями. Не было ни вражды, ни дружбы, ни сближения, ни отчужденности».

Все уренчане погибли вместе со своим царем в эпидемию сыпного тифа в 1926 году.

«Петра Алексеевича тиф захватил, когда все уренчане уже покрылись черным саваном соловецкой земли. Утром на работе, как всегда неторопливо и размеренно, выполнил обычный урок, но, войдя в ворота кремля, не завернул в свой корпус, а пройдя шумный в эту пору дня двор, стукнул дверью в шестую роту, где концентрировалось православное и католическое духовенство.

-К отцу Сергию…

Самый старый из всех ссыльных священников отец Сергий Садовский приоткрыл дверь кельи.

-Ко мне? Чем могу… - и удивленно огладил свою седую бороду, разглядев выцветшими глазами знакомую всем фигуру посетителя.

-Исповедуйте, батюшка, и допустите к причастию…

-Да ведь ты… вы как будто старой веры придерживаетесь?

-У господа все веры равны. Помирать буду.

-Вступите, - приоткрыл дверь священник, и лишь спустя долгий час, вышел из кельи уренский царь Петр, дав там ответ Богу в своих великих и малых мужицких грехах, и принял из круглой некрашеной мужицкой ложки сок клюквы и тяжкий арестанский хлеб, претворенные Таинством подвига и страдания в Тело и Кровь Искупителя.

Зайдя к себе, он вынул что-то из мешка, бережно завернул в расшитое петухами полотенце и позвал ротного.

-Всё, что есть, - ткнул он рукой в мешки, - отдать сирым и нагим. На помин души.

-Да ты что? Спятил? Здоров, как бугай!

Петр Алексеевич молча поднял руку и засучил полотно рубахи.

-Высыпало?! А тебя на ногах еще черт держит, - изумился чекист. – Ну, топай в лазарет, прощевай, царь уренский! Аминь тебе!

Петра Алексеевича никто не провожал в его последнем земном пути. Ухаживающая за обреченными и вскоре умершая сама баронесса Фредерикс рассказывала потом, что, раздевшись и улегшись на покрытый соломой пол барака, Петр Алексеевич перекрестился и вытянулся во весь свой огромный рост, словно готовясь к давно желанному отдыху.

В лазарете он не сказал ни слова. Молчал и в беспамятстве. Агонии никто не видал, и смерть его была замечена лишь на утреннем обходе.

Старая фрейлина трех венчанных русских цариц закрыла глаза невенчанному последнему на Руси царю, несшему на своих мужицких плечах осколок великого бремени подвига державного служения».

Борис Ширяев навсегда запомнил «лицо уренского царя, его широкие кряжистые плечи и прикрытые разметом нависших бровей никогда не улыбавшиеся глаза».

Запомнил, как он один за пять минут перебрасывал в море 2 тонны бревен, привезенных для вязки плотов.

Эти бревна надо было перебросить через гряду прибойного вала у соловецкого берега Белого моря.

После пятиминутной переброски «из-за гряды медленной, осанистой поступью выходил Петр Алексеевич и подлинным русским богатырем плавною, величавою стопою шел к берегу. Ни капли пота не блестит на его широком, оправленном в посеребренную чернь лбу. Мерно вздымается богатырская грудь под расстегнутой в вороте рубахой. На темной жилистой шее – медный старинный крест. Узкую и долгую, как у апостола Павла на древних иконах, бороду чуть относит ветром к плечу.

Страстотерпцем – трудником русским ступает он по святой соловецкой земле, идет сквозь дикие, темные дебри к студёному покою полуночного Белого моря».