Тверская деревня

Раньше кошек в деревне много было, а сейчас на пересчет, как и жителей. Ходили мы зимой с котом по деревне, смотрим на дома без огней и людей и так тяжко и грустно на душе становится.

-Вот Юрин дом, накренившись стоит (на запад тянет печка). С виду суровый Юра был мужик, а вашего брата кота нежно любил, то есть жалел и никогда не бросал оставленных дачниками кошек. Ходил в пустые дома, ставил на крыльцо миску с едой, а когда приходил, миска пустая была. Говорил: «Скотина она – живая душа, жалею я ее, и возмущался жестокости бросивших животное дачников.

А в Шеломце прежде жила благодетельница кошек – Катя Сидорова. К ней в дом до десятка кошек подбрасывали. Всех она кормила, молоком коровьим поила. Говорила: «Скотина она – душа живая, тоже есть и пить хочет, как человек, жалею ее».

А бывает, что умрет хозяйка или хозяин, кошка или кот на улице деревни увязываются и за незнакомым человеком, бегут за ним, кричат, еды просят. Деревенские всегда такого бедолагу кормят.

Смотришь, и приживется у кого-нибудь пушистый зверь. Да и зверем его называть неловко – друга человеческого.

Обращаюсь к Лисику: «Помнишь, к нам черная, одичавшая кошка ходила из дома умершей Лизы. Так вот она этот дом не покидала, в нем, пустом и холодном многие годы продолжала жить, ни к кому не прибилась. К нам, дикая уже, приходила за вами еду подъедала. Кошка та была неимоверной стойкости в борьбе за жизнь. Молодая была, свободолюбивая, никому не отдала свою свободу.

Охотилась на мышей и в нашем дворе. А вы с Кофой при ней и развратились: перестали мышковать, только и делали целые дни, что у мисок сидели, всё ждали, когда вам наложат еды. Та кошка черная, дикая, и одинокая, героем была несколько лет».

Лисику этот монолог «по барабану». Он невоспитуемый. Голодный целыми днями у миски пустой просидит, а не догадается за мышью пробежаться.

Не все, конечно, но дачники народ черствый за своими высокими металлопрофилями. Котов деревенских не балуют. Да те к ним и проникнуть не могут. Даже мышь к ним не проскочит через металлический забор. Люди-то с трудом к ним дозвонятся, да достучатся, да допросятся. Огородились они от деревенских, словно от врагов каких.

Вымрет деревня когда, все кошки погибнут. Через металл котам в дома дачников не проникнуть, мышей там не половить… Мыши те за несчастных голодных котов дачникам и отомстят. Всё, что можно, в доме перегрызут, столы и постели загадят…

Спасут, возможно, деревенских котов, и то на время, помойки дачников. Там они найдут просроченные йогурты, прокисшие торты, заплесневелые сыры и колбасы. Возможно, отравятся ими, а то и выживут как героическая черная Лизина кошка.

Деревенские коты каким-то классовым чутьем чуют городских, привезенных на дачи котов. Те, обычно, толстые, вялые, флегматичные. Их деревенские презирают, к ним не подходят, ими не интересуются, но при случае бьют. Да и чем интересоваться в кастратах-евнухах?

Эти евнухи тоже классовую неприязнь испытывают: они боятся деревенских котов, трусливо от них в домах прячутся, даже на улицу боятся выходить. А если ненароком на нее попадут, скажем, к машине дачника выйдут по привычке, то бойцовский деревенский кот – пролетарий такую трепку «барину» устроит, что «барин» едва ли целым, без убытков в шерсти от него вырвется.

Свою родную землю, свою территорию, деревенские коты дачным котам без боя не отдают. Тогда на помощь приходят дачники – своих «барчуков» отбивать. Крик, шум, клочья шерсти – вот такой классовый антагонизм.

Лисик, хотя и патологически ленив, но тоже способен кота-дачника потрепать. Особенно он смел в моем присутствии. Тогда он грозно завывает, шерсть у него встает дыбом и он отважно, боком, идет в атаку.

Даст коту-дачнику по морде пару раз и назад, домой, на свою территорию.

Скажешь ему бывало: «Ну, за что ты толстяка бил? Он же не виноват, что толстый. Может, у него диабет. Ты же вон какой спортивный, да стройный».

-А за то, - как бы, говорит Лисик, что ему китикет покупают, да колбасу дают. А мне – кашу.

-Да ты, брат, завистник. Нашел, чему завидовать – диабету!

-Всё равно, бил и буду бить по его толстой городской морде.

Вот такой революционер наш рыжий кот, с классовым чутьем и пролетарской сознательностью. Ну как тут не вспомнить революционный 1917 год? Ведь юбилейный он!

Ровно сто лет минуло! Да хоть бы и тысяча прошла, а зависть к богатым (толстым) и городским (по мнению крестьян сытым бездельникам) всё равно останется. Помню Василия – тракториста, рыжего малого, трудягу, а помнится говорил: «Эх, мне бы автомат, всех бы перестрелял!»

Спрашиваю: «Кого же?». Отвечает: «Дачников и богомолок». Умер Василий от церроза печени, какой-то денатурой отравился.

Работник был золотой. Молодой и красивый в гробу лежал…